Василь Быков - «Подвиг», 1989 № 05 [Антология]

Главное и самое ужасное для него было, однако, ясным: Мария попалась. Они ее взяли, по-видимому, с ее роковой ношей. Но как они узнали о нем? Выдала Мария — проговорилась, назвала? Конечно, возможностей добиться признания у них было множество, тем более от этой неопытной зеленой девчушки, наверное, своих сил для того они не жалели. Но все-таки… Все-таки он не хотел верить, что она так скоро выдаст его. Она не могла его выдать, потому что она любила его, и такой удар с ее стороны был бы для него страшнее провала, хуже погибели.

Однако и ничего другого он придумать не мог. Об их отношениях не знала ни одна душа в этом местечке — ни соседи, ни полицаи, ни даже свои. Как полиция могла связать ее с ним? Да к тому же спустя несколько часов после ее задержания?

Наверное, они там обыскивают усадьбу, переворачивают все вверх дном. Потрудиться для этого им придется немало, усадьба большая. Но что они найдут? Разве пустой мешок из-под тола? Его документы? Да еще пистолет… Пистолет он, конечно, зря спрятал так близко, все равно им не воспользовался, а найдут, будет улика. Хотя, как ни странно, теперь он особенно не переживал из-за улик, почему-то все стало ему безразлично, он чувствовал, что главное и самое страшное уже свершилось и ничего поправить нельзя. Теперь только бы не очень пытали, только бы хватило силы и воли достойно закончить жизнь.

Еще его беспокоила судьба Молоковича, не провалился ли и он на этой передаче, если, не дай бог, Марию схватили на станции, вблизи кочегарки? Могли взять обоих. Тогда, может, и его зацепили через Молоковича, все-таки унюхать про их связь полиции не составляло труда. Могли догадаться. Но где Молокович? Еще на свободе или тоже сидит? Или, может, погиб? Все-таки у него был пистолет, и если не при себе, то, наверное, поближе, чем у Агеева. А решимости у этого лейтенанта хватало, это Агеев понял давно.

Как-то, однако, незаметно для себя Агеев задремал на полу, забылся в неудобной, скрюченной позе и тотчас проснулся, услышав негромкую возню за дверью. Не было сомнений, шли к нему, и он сел, преодолевая судорожную ломоту в ногах, с усилием расплющил глаза. В камере стало светлее, откуда-то сквозь крохотное окошко под потолком проникал сумрачный свет утра. Дверь растворилась, но он продолжал сидеть, еще не понимая, что от него требуется.

— Ну!

Это прозвучало спокойно и в то же время со сдержанной злой угрозой, давшей Агееву понять, что надо выходить. Миновав полутемный подземный переход, они вышли к замшелым ступенькам, и он медленно, с усилием стал подниматься из подвала.

Тут уже было светло, наверное, только что наступило утро. В небе быстро неслись тяжелые, набрякшие дождем облака, дул сильный ветер, мелко рябил мутную поверхность лужи у входа. Поодаль над литыми чугунными крестами нескольких надгробий высились деревья — несколько могучих кленов с поредевшей желтой листвой в черных ветвях; такой же листвой была усыпана мелкая зеленая травка в углу каменной церковной ограды.

За калиткой открывалась просторная, вся в мелких лужах и грязи, наверное, базарная местечковая площадь с лошадиным пометом и остатками растрясенного после базарного дня сена. Напротив, возле телеграфного столба с подпоркой, стояла телега, в которой неподвижно сидела старая женщина, а подле, наверное готовясь поудобнее усесться, хлопотала тепло и толсто одетая молодуха с красным лицом; она заметила вышедших из церкви и испуганно уставилась на них, разинув рот. Агеев оглянулся на конвоира, это был, кажется, тот самый полицай, что привел его сюда ночью.

— Куда теперь?

— Прямо, — кивнул конвоир, для верности двинув перед собой стволом русской винтовки.

Прямо — значит, через площадь в небольшой сквер из молодых, почти уже обнажившихся тополей к приземистому зданию за ним, школе или районной больнице. Теперь там, разумеется, не больница…

Да, это была не больница, до войны здесь, скорее всего, размещалась школа, а теперь, судя по множеству шнырявших по крыльцу и в коридорах мужчин с оружием, обосновалась полиция. На Агеева тут не обращали особенного внимания, хотя все, кто встречался на его пути, с недобрым холодком во взглядах провожали его, пока он быстро шел впереди конвоира за угол коридора, где было тише и виднелась отдельная дверь в стене. Прежде чем войти в нее, конвоир негромко постучал и приоткрыл дверь.

— Введи, Черемисин. А сам подожди в коридоре…

Агеев вошел в помещение и остановился. По всей видимости, тут был кабинет директора, преподавателя географии — с застекленным шкафом у стены, глобусом на нем. В простенке между двумя окнами висела большая физическая карта Европы, на фоне которой, грозно набычась, стоял начальник полиции Дрозденко. Он курил и при входе Агеева, нервно пожевав сигарету в зубах, швырнул ее на пол.

— Ну, давай договоримся. Будем играть в жмурки или все сразу, начистоту? Подумай, что для тебя выгоднее.

— Мне нечего думать, — нарочито обиженно сказал Агеев. Все-таки ему не было известно, что они дознались о нем, в чем обвиняют.

— Ах, нечего думать?! — удивился Дрозденко. — Очень даже напрасно. Я бы на твоем месте крепко задумался. Есть над чем.

Он взялся за спинку стула, но, прежде чем пододвинуть его и сесть, со значением посмотрел на край большого стола, где среди папок и разных бумаг лежали какие-то вещи. Взглянув туда, Агеев сразу смекнул, что они поработали ночь не даром, хорошо перевернули усадьбу Барановской. На столе лежала аккуратно сложенная его гимнастерка с тремя кубиками в красных петлицах, на ней сверху его широкий ремень, документы, бумаги, командирское удостоверение и кандидатская карточка, какая-то книга без переплета. Пистолета, однако, там не было. Дрозденко небрежно кивнул.

— Ну, узнаешь? Твои вещи?

Агеев спокойно пожал плечами:

— Гимнастерка моя. Документы, наверно, тоже.

Дрозденко выдвинул стул и демонстративно приподнял с него злополучную корзину с красными тряпичными ручками.

— А сумочка вот эта?

— С какой стати? Впервые вижу.

— Значит, не признаешь?

— Не признаю, — холодно сказал Агеев.

— Хорошо, хорошо. Признаешь! — скороговоркой пообещал Дрозденко и, схватив сумку, выдрал из нее черную обложку, которой Агеев вчера крепил дно. — А вот эту обложку?

Через стол он бросил ему сложенные створки обложки, Агеев, уже осененный скверной догадкой, повертел ее в руках, распахнул, сложил снова.

— Нет.

— Сукин ты сын! — зло объявил Дрозденко. — Может, ты и эту книгу тогда не признаешь? Вот эту! С оторванным переплетом! Вот!

Дрожащими от злобы руками он совал ему через стол третий том Диккенса, и Агеев понял, что пропал.

— Чего вы от меня хотите? — спросил он зло. Кажется, с книгой отпираться было бессмысленно, но и не признаваться же, в самом деле.

— Взрывчатку Марии ты дал? — спросил Дрозденко и в упор пронизал его злым остановившимся взглядом.

— Какую взрывчатку? Какой Марии?

— Ах, ты не знаешь, какой Марии! Черемисин! — рявкнул начальник полиции и, когда дверь из коридора приотворилась, приказал: — Введи ту!

Сердце у Агеева предательски вздрогнуло, в глазах потемнело, и он весь сжался в скверном предчувствии. Однако Черемисин медлил, наверное, бегал куда-то, и Дрозденко с искренней обидой принялся ругать Агеева:

— Эх ты, сука! А я тебя покрывал! Заместителем хотел сделать. А теперь ты сдохнешь, и пожалеть будет некому.

Дверь беззвучно отворилась, и в кабинет тихо вошла милая его Мария, один взгляд на которую заставил Агеева внутренне съежиться. Теплой вязаной кофты на ней уже не было, из-под разодранного цветного сарафанчика остро торчали голые плечики, покрытые ссадинами и синяками от побоев, на левой скуле темнело багровое пятно, опухшие губы сочились кровью. Быстрым взглядом она окинула кабинет, чуть задержала взгляд на Агееве, ничем, однако, не обнаруживая своих к нему чувств, и выжидательно уставилась на Дрозденко.

— Ну, узнаешь ее? — спросил начальник полиции.

— Не припоминаю.

— Не припоминаешь… А ты? — кивнул он Марии.

— Я припоминаю. Это сапожник, что у Барановской жил, — чуть дрогнувшим голосом сказала Мария и замолчала, вся в настороженном внимании.

— Встречались?

— Однажды ремонтировала туфли. Вот эти, — Мария чуть шевельнула испачканными в грязи носками знакомых ему лодочек.

— Ну, мало ли я кому ремонтировал! Всех не упомню. Может, и ей ремонтировал, — с деланным простодушием сказал Агеев.

— Ремонтировал и завербовал! Эту вот дуру!! — вызверился на обоих Дрозденко. — Толу ей нагрузил! Неси на станцию! Подумал, куда посылал? На смерть посылал!..

— Я никого никуда не посылал! — как бы возмутился Агеев.

— А кто посылал? Кто?

— Я же сказала вам, — быстренько вставила Мария. — Дяденька один попросил на базаре отнести, сказал — мыло. Что, я знала?..